«Вьюнок и колос»

Любовь к мамочке проходит через всю мою жизнь, она соединилась со мною. Так в поле вьюнок обвивает колос.
… Из моего раннего детства я помню резной бортик кровати, нарисованного ангела и мамины руки. Они не были тёплыми и нежными – нет, они были прохладными, и на них были блестящие, как солнце, тоненькие колечки. Словно змейки, они обвивали её пальцы.
У мамы были волнистые, русые локоны. Где сейчас они, эти локоны! Но я люблю её ставшие жесткими, потемневшие волосы, и готова вплести в них цветки цикория и клевера – так, чтобы вышло не смешно, а красиво.
Её волосы темнели, потому что дочка росла. Когда дети растут, они не слушаются и хотят кричать и бегать, но не от этого потемнели волосы моей мамы, не от этого легли морщинки около её глаз. Радостные дни не кладут отпечатка на лицо матерей — это делают те часы, когда дети болеют и плачут…
Материнский инстинкт есть у каждой кошки, которая готова броситься на орла, грозящего схватить её котят, у каждой лебеди, которая бьёт крыльями по водной глади и кричит, отчаянно кричит при виде ружья, готового выстрелить в её белокрылого сына.
Материнский инстинкт есть у каждой девочки: малышка кинется защищать куклу, девочка-подросток – маленького братика или даже незнакомую первоклассницу от здоровых, сильных ребят.
Материнские чувства были у Фантины и у злой тётки Тенардье. Детей любят одинаково и королева, и нищенка, и соколица, и горлинка. Кочевая цыганка и польская пани одинаково любили бы своих детей.
Моя мама не похожа на Фантину, потому что не отдала бы меня никому. Ей не хотелось отвести меня даже в детский садик!
Моя мама всегда была для меня доброй волшебницей, феей, Марьей-Искусницей, Василисой Прекрасной. Она могла изменить самый тоскливый день своим присутствием.
… Моя мама уходит на работу в ночную смену – и дом сиротеет. Тогда я слышу какие-то посторонние звуки и шорохи, словно что-то чужое прокралось ко мне.
У тоски тоже есть звуки, и их можно описать. Это скрип двери, которую некому закрыть; стук упавшей куклы, которую некому поднять; мяуканье скребущейся в дверь кошки, которую никто не накормил. Эти звуки и запахи пустого дома знакомы мне с детства – одну меня оставляли с четырёх лет.
Когда я была малышкой, у меня была кукла Танька. Вечером мне становилось одиноко, и я брала куклу в руки, чтобы ей спеть:
Ласка будет зрачком
В твоих глазках неживых…
Я не умела спеть по-другому, и спела как умела. Но кукла была глупая и не слышала. А мама была очень далеко.
Когда мамы не было, я сильно грустила. В садике я лезла к воспитательницам и просила, чтобы они меня обняли. Но им не очень хотелось – и они сжимали меня так, что потом пропадала всякая охота к ним подходить…
… Но однажды всё изменилось. Я не помню, когда это случилось. Её глаза стали другими. Её улыбка стала другой. Тогда холодно стало везде, а потом пришла весна. Но мамины глаза так и не становились прежними.
Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и я стала бродячей девочкой. Я шаталась по всей округе и лазила по площадкам в жару, холод и ветер. Я не хотела идти с мамой на озеро, а шаталась по большому душному городу. Мне просто хотелось быть свободной.
Мамины прохладные руки больше не гладили меня, не ерошили мои тёмно-русые короткие волосы. Я хотела жить одна, везде одна, всегда одна. Я сочинила новую жизнь, с подружками и мороженым, а мама там была лишней.
Потом, когда за окном был тёмно-синий ноябрь, я поцеловала её. Может быть, мама удивилась. Она не ожидала. С тех пор я часто обнимала её, но мама словно не верила…
… Когда я была гимназисткой, моя мама защищала меня, а я была её рыцарем. Учиться в гимназии было сложно. Учителя считали меня неуспешной лентяйкой. Лишь мама любила меня, как раньше.
Яблоневые бутоны распустились и опали, одуванчиковые фонарики облетели, когда меня исключали из полюбившейся школы. Наши девочки, наши ребята – все они оказались на другой стороне берега. То был светлый берег, поросший рябинами и грушами, дальний берег, на котором не было места мне.
И тогда – тогда, когда рваные весенние тучи висли над рекой, я заплакала так, как не плакала ещё никогда в жизни. Это был стон Янки-музыканта – «Матуся, матуся…» И мама услышала.
Она услышала, как я плачу. Мама поняла всё, потому что она знала – ленивые, капризные дети не стонут. Она забрала меня из гимназии, чтобы показать мне широкую Волгу и лесную Клязьму, забрала, чтобы увести меня в лагерь.
Мы ехали на автобусе мимо зеленеющих кустов сирени и высоких новостроек. На маминых руках не было уже колечек, но вместо них были солнечные лучи, свернувшиеся тоненькими змейками на её похудевших руках. В эти минуты она снова была волшебницей, царицей, феей – такой, как казалась мне в детстве. А я снова была её Золушкой….
Горе, даже самое маленькое и глупое, не бывает вечным. Зато счастье бывает, и не признать этого невозможно.
Материнская любовь неизмерима и неисчерпаема, положить ей конец не может даже смерть.
Моя мамочка любит меня настолько, что я могу плыть в этой любви, не чуя дна, но и не захлёбываясь в ней.
Как в поле вьюнок обвивает колос, так и любовь к мамочке соединилась со мною всю мою жизнь…